Встретил я здесь одного раскольника-арестанта, который почти каждый раз при встрече со мной улыбался и, вынимая из своего кармана затертое славянское Евангелие, спрашивал меня, как бы ему жить по Евангелию, что нужно делать ему, чтобы унаследовать Царствие Божие? Я всегда ему говорил:
— В Боге и ближнем через деятельную любовь свою к ним все Святое Евангелие воплотишь в себя.
— Ты, батюшка, скажи проще, я мало это понимаю.
— Сын мой родной, люби Бога и человека так, чтобы ты, как будто не живешь, а живет только один Бог и твой ближний.
— Я, батюшка, вот уже семнадцать лет живу в тюрьмах, а теперь сослан на каторгу, и вот скоро придется быть мне на каторге. Хотел бы я, батюшка, побеседовать с вами. Я попрошу вас, батюшка, прийти ко мне.
Через недели две арестант-раскольник с Евангелием в руках опять подошел ко мне и, взяв у меня благословение, доложил мне, что он на днях попросил начальника тюрьмы, чтобы его посадили в одиночную камеру. Действительно, его просьбу тюремное начальство удовлетворило. Я приезжаю на днях после этого в тюрьму, надзиратель тюрьмы уведомил меня, что меня желает видеть арестант, помещенный в такой-то одиночной камере. Я пошел к нему. Арестант-раскольник с великою радостью принял меня к себе в гости. Сели мы с ним на пол.
— Батюшка! Я что-то чувствую и чувствую, что жизни-то осталось мне жить мало. Я хочу вам открыться, и вы, только вы один, будете знать о мне. Родом я из Mocквы, батюшка, был я человек богатый. Женился, детей у нас не было. Познакомился я со старообрядческим епископом святым Мефодием, которого, батюшка, правительство заточило куда-то в Сибирь. Я хотя и беспоповец, но этот епископ на меня очень повлиял сильно. Я как поехал от него,- то решил себе на уме беспрестанно читать «Отче наш». Сперва мне было очень трудно, а через месяца два я так свыкся с «Отче наш», что спал и шептал эту дивную молитву. Заразил я этою молитвой и свою жену.
Легко и радостно нам было душе. Пронеслась славушка о Л.Н. Толстом, поехал я к нему. Он меня принял. Я рассказал ему свою жизнь, а он улыбнулся да и говорит мне: «Не имей себе наставника на земле никого, Христос пусть будет твой наставник; купи Святое Евангелие и учись от него».
Я поехал от него радостно настроенный. Через месяца два после этого я рано утром поехал на поезде в Тулу к одному своему приятелю. Возвращаюсь обратно домой, дома у меня все благополучно. Через дня три после этого я от одного своего товарища возвращаюсь домой, вижу — в моем доме крик, вбегаю в дом, слышу крик в спальне моей жены. Смотрю — жена лежит на полу с разрезанным сердцем, а возле нее стоит мой знакомый, который все время ухаживал за моей женой. Он хотел на ней жениться, но она его не любила и не вышла за него замуж. Он же, несмотря на то, что уже женат был, четверо имел детей и все же за моей женой ухаживал. Когда я посетил епископа, то с этого времени жена даже перестала ходить в театр и вообще не выходила никуда. Когда я увидел такую кровавую драму, то ужаснулся. Убийца же пал к моим ногам и просил у меня прощения. Я сразу хотел его убить, но как вспомнил Христа, то сказал ему: «Иди, больше этого не делай», — а сам пошел в полицию и заявил, что я жену убил. После этого меня судили и посадили в тюрьму. В московской тюрьме просидел сравнительно мало, меня перевели в Тюмень. Здесь я просидел четыре года. Из Тюмени меня перевели в Красноярск. Здесь в тюрьме случилось убийство. Я принял его на себя. Теперь меня через вашу Читинскую тюрьму переводят на каторгу. Знаете, батюшка, свидетель Бог, как я люблю своих братьев арестованных! Все они, как ангелы Божий, и Христос непременно их спасет. Когда будет Страшный Суд, то Христос скажет всем арестантам: «Узники Мои, стран дальцы Мои, меньшие братья Мои, идите ко Мне, Я для вас особую обитель у Отца Моего уготовал, она создана из ваших страданий и горячих слез, просветитесь же, как солнце, в Царствии Отца Небесного!» И все арестанты тогда возрадуются и вечно восторжествуют в Царствии Агнца Божия.
Арестант закрыл лицо свое Евангелием и заплакал.
— Какое же у тебя настроение душевное бывает?
— Батюшка! Я бы всех любил, всем все прощал и за всех людей страдал бы вечно. Я думаю, отец, это молитва меня переродила, я ведь на воле таким не был.
— Бывает ли у тебя когда-нибудь печаль на сердце?
— Нет, никогда. Когда совесть перед Богом чиста, тогда на душе свет радости не гаснет. Теперь, кроме «Отче наш», еженедельно по вторникам умственно читаю: «Господи, Ты мой, а я Твой, спаси меня!» Я ведь, батюшка, не открылся бы тебе, если бы ты не трогал мое сердце своими проповедями. Они очень действуют на наши сердца. Недаром вас все арестанты любят. Они вам готовятся поднести адрес и икону. Арестанты куда хотите пойдут за вами, хоть в самый огонь. Полюбил и я вас, батюшка, У меня есть еще к вам просьба, вы исповедуйте меня и причастите, я еще в жизни своей не причащался.
— А, может быть, ты, сын мой, желаешь и миропомазание чтобы я над тобой совершил?
— Хорошо, я буду очень вам за это благодарен. В той же самой одиночной камере я его миропомазал, на второй день исповедал и причастил его Святых Тайн. Через неделю я опять к нему зашел. Он со слезами просил еще его причастить Святым Тайнам. Я его удовлетворил. После этого я его потерял. Через год я, посещая Нерчинскую каторгу, нашел его больным в Алгаченском тюремном околотке. Здесь часа два я беседовал с ним. Он был очень доволен моим приездом. Через месяцев шесть я опять посетил эту же самую тюрьму, и вот, на третий день моего пребывания в этой тюрьме, меня пригласили арестанты к умирающему сему блаженному арестанту. Когда я пришел к нему, то он от радости приподнялся и, осенив себя крестным знамением, сказал:
— Вот и я, батюшка, через час оставлю землю. Минут через пять он сидеть уже не мог, лег на постель. Что-то шептал. Затем вскинул свой взор вверх, сказал:
— Открылись небеса, вот снисходит ко мне Матерь Божия и с нею множество святых. Ты, батюшка, видишь? — спросил меня умирающий.
— Нет, дитя мое, — ответил я ему.
— Вот и Христос, Царь Славы, появился на облаках и снисходит к нам.
При этих словах все части тела его пришли в какое-то живое движение. С правой стороны он не сводил своих глаз. Мне стало очень жутко.
— Господи, — воскликнул умирающий, — я бы еще хотел ради других страдать на земле, но да будет так, как Ты хочешь, Господи! Этого батюшку спаси.
Минута, и его уже не стало на земле. О, какой был плач по нем арестантов! Я его никогда не могу забыть. Он еще заживо три видения видел, о чем мне он поведал на исповеди. Да дарует ему Господь и по смерти тот дар, который имел он еще на земле, чтобы мог он и теперь помогать нам, грешным, нести тяжелый крест на земле.
В моей тюремной пастырской практике таких типичных христиан встречалось очень мало, но есть. Эти типы поистине являются особыми избранниками Божиими! Для них нет жизни, кроме Христа одного. Сколько они перенесли всяких мук, страданий, всякого рода притеснений, и во всем этом, кроме утешения, радости, какой-то духовной услады, ничего не видели и ничего другого не переживали.
— Я, батюшка, хочу с вами побеседовать. Но я хотела бы глаз на глаз с вами побеседовать.
— Хорошо, — ответил я, — если желаете, то сейчас можно в церкви.
— Нет, батюшка, я сейчас по некоторым данным не могу, а вот если бы вы приехали для меня завтра, так после обеда, я бы была вам очень и очень благодарна.
Я согласился на ее просьбу и на второй день после первого чаю я приехал в тюрьму. Она уже меня поджидала. Попросил отворить церковь. Мы вошли в нее. Надзирательница осталась на паперти.
— Батюшка! Я до безумия мучаюсь, страдаю душой, вся моя жизнь перевертывается вверх дном. Я уже вас и проклинала и ругала за ваши проповеди, что вы со мной сделали? Зачем вы всю мою душу всколыхнули? О, я великая грешница! Господи, помоги мне, облегчи мне мои страдания. Смерть моя, где ты? О, Господи, спаси меня грешницу.
Я попросил ее успокоиться и она, когда пришла в себя, начала мне рассказывать свою жизнь:
— Родители мои, — так начала она свой рассказ, — были люди зажиточные. Нам жилось хорошо. У родителей нас было пятеро: три сына и две дочери; я была самая младшая. Бог наградил меня умом и красотой. Еще в шестом классе гимназии я была уже помолвлена за одного студента-врача. Два года мы жили хорошо, затем разошлись. Он очень был ревнив, хотя отчасти был и прав. Лесть мужчин скоро меня свела с пути честной жизни. Когда мы развелись, то я открыто не пустилась в проституцию, а решила под другим флагом предаваться страстям. Я выстроила в Москве гостиницу, где вербовала молодых подростков-девочек и занималась живым товаром. Прежде я их жалела, мучилась за них совестью, но потом, с годами, я всем этим пренебрегла и преспокойным образом вся с головой ушла в это ужасное ремесло. О, милый батюшка, сколько на меня сейчас несчастных глаз смотрят, и все эти глаза подростков, которые умоляющим взором смотрят на меня и смотрят ужасно, они насквозь мучительно пронизывают меня. Вот глаза умершей Кати, а вот милой Жени, а вот и Веры, Любы, Саши... ох, все они смотрят на меня, и их взоры с укоризною спрашивают меня: «За что ты нас мучила?» (Плачет арестантка).
После того как успокоилась, она стала продолжать далее:
— Да, батюшка, как еще Бог терпит грехам моим. Я более чем двести невинных подростков растлила, выбросила их за борт жизни, да тридцать браков разбила, двух девушек отравила и одну замучила до смерти. Чего, только я не делала, ах, тяжело даже подумать. Наконец, я решилась на еще одно ужасное преступление: убить своего любовника, чтобы он больше никому не достался. Любовник мой был 17-летний гимназист. За него-то вот и попала в каторгу. Я спокойна была до сей Читинской тюрьмы. Но когда послушала ваши проповеди, то теперь я себе места не могу найти, совесть ожила во мне, поднялись, как тени, все мною замученные девушки, глядят на меня, и взоры их настолько страдальчески грустны, что они невыносимо больно насквозь прожигают меня, как самой острой тонкой докрасна раскаленной проволокой. Милый батюшка, что же я теперь должна делать, чтобы хоть немножечко облегчить мое душевное страдание?
— Вот что, голубушка. Чистосердечно покайся и покайся так, чтобы с самого раннего возраста вы могли бы припомнить и все, что только есть у вас на душе, должны перед Богом высказаться, и высказаться до самого последнего греха. Как бы вам ни было стыдно и трудно, вы все-таки должны будете это сделать. Затем, чем для вас исключительные по своему преступлению грехи кажутся более других тяжелыми, постыдными и мерзкими, тем внимательнее вы должны на них останавливаться, дабы они духовнику были совершенно известны. Это пока первое будет для вас духовное лекарство. Второе: прочтите все Святое Евангелие раза два, и третье — утром и вечером молитесь так: «Господи, спаси и меня грешную». Молись не много, но горячо, а после посмотрим.
Через две недели я зашел к ней. Она немножечко стала себя лучше чувствовать. Решилась на мои советы. Исповедывалась, но от причастия я ее еще удержал. Удержал не ради того, что я ее считал недостойной, а ради того, чтобы опостоянить в ней духовно настроение. Душа женщины далеко не так глубока, как душа мужчины, и поэтому я решился закрепить в ней сознание греховности. После этого купил ей Евангелие и попросил ее, чтобы она прочла два раза и также молилась Богу. После этого через неделю я зашел к ней, результаты оказались налицо. Она была веселой, спокойной, но на душе ее чувствовалось еще что-то. Настал день воскресный, я нарочно для нее подыскал дневное Евангелие о блуднице, умывшей ноги Христа. Послал за ней, чтобы она сегодня была в церкви. Она пришла. Евангелие мною было прочитано. При конце литургии Бог мне помог на Евангельскую тему о всепрощающей любви Христовой произнести сильную проповедь. Арестанты плакали, плакала и она. В заключение своего слова я велел арестантам стать на колени, стал и я, и обратясь к местной иконе Спасителя, я воскликнул: «Господи! Вот и эти узники, из них есть и такие, как и та блудница, которая до Твоего появления перед ней грешила, продавала душу и тело миру сему, предавалась разврату, но до тех пор, пока не знала Тебя и не увидела Тебя все любящего Спасителя падших грешников. Как только Ты показал ей, так она уже лежит у ног Твоих и горячими слезами вымаливает у Тебя прощение себе. Господи! Оглянись и на этих узников, ведь и они льют свои слезы на Твои для нас незримые ноги, будь милостив, открой свои всепрощающие уста, скажи всем им: чада Мои, прощаются грехи ваши за вашу любовь ко Мне».
Церковь рыдала, а бедная арестантка лежала без чувств, как мертвая. Кончилась литургия. Арестантка все никак не может успокоиться. Через три дня после воскресенья я опять зашел к ней. Она со слезами встретила меня и передала мне, что, читая Святое Евангелие, она чувствует какое-то тяготение к Богу, перед которым ей хочется излиться в слезах покаяния.
После этого дня я был командирован на каторгу. Через месяц, когда вернулся обратно в Читу, то нахожу ее в весьма угнетенном состоянии духа, она думала, что я больше не вернусь в Читу. На следующий воскресный день я еще раз исповедал ее, а потом и причастил ее Святым Тайнам. Этот день для нее был первым счастливым днем в ее жизни. Она так радовалась, что даже после этого часто говорила мне: «Я еще в жизни такого дня никогда не переживала».
Во время моей духовной беседы из толпы арестантов вдруг я слышу: «Хорошо вам, сытому, одетому в енотовую шубу разводить нам мораль, вы бы обратились к начальству нашему, чтобы оно хоть кормило бы нас лучше». Я, не обращая внимания, продолжаю свою беседу. Только кончил беседу, как слышу, арестанты окружили этого бедного арестанта и уже поднимают кулаки на него.
— Что вы, друзья, делаете, — крикнул я.
— Как он смел оскорбить вас, батюшка, — раздались голоса. — Мы его сейчас проучим, — повторили арестанты.
— Дорогие мои, если бы он сказал мне какое-нибудь оскорбление, ведь он только на днях пришел в тюрьму нашу, меня мало знает, а, быть может, приходилось ему сталкиваться в жизни своей со священниками.
— За них-то, вот, я и осужден на каторгу, — со слезами ответил арестант, который укорил меня во время моей духовной беседы.
Я подошел к этому арестанту и при всех поцеловал его и поблагодарил его за прямолинейность. Видя мой поступок к оскорбившему меня, по их понятию, арестанты были совершенно обезоружены против него, а на меня смотрели, как на какого-то дурака. Арестанты разошлись по своим палатам, а я отправился домой. Этим арестантом я заинтересовался. На следующий раз я приезжаю в тюрьму и хотел видеть его, но его не было ни на моих духовно-нравственных беседах, ни также в этот день за всенощной. Интерес у меня рос к нему. Уже через три недели после этого я случайно встретился с ним во дворе тюрьмы. Я его остановил.
— Как, друг мой, поживаешь?
— Ничего, хорошо, — ответил мне нехотя арестант.
— Мне хотелось бы с тобой поговорить и вообще по душам побеседовать.
— Да и мне, батюшка, хотелось поговорить с вами. Я не раз порывался на это дело, да как-то стесняюсь.
Мы условились с ним встретиться в церкви. Наступил день праздничный, отслужил я им обедню, позвал арестанта того в алтарь, и, когда все вышли, мы приступили к взаимной беседе.
— Скажи, мой друг, за что ты обвинен?
— Ах, батюшка, тяжело мне даже об этом говорить, — начал арестант. — Я был учителем. Воспитание получил православно-христианское. От пеленок был религиозным. Начал я увлекаться социалистическими идеями. Познакомился я с некоторыми немецкими социалистами. Нужно сознаться, что социализму настоящему чего-то недоставало существенного. В нем не было христианской души, если позволите так выразиться. Меня крайне поражало то, что он, этот современный социализм, имел притязание заменить собою христианство. Это меня как-то отчасти удерживало от него. Вы знаете, все вожди и глашатаи социализма, они страшные враги христианства. Когда я съездил в Германию и некоторое время пожил там, я вынес очень горький осадок относительно нашего русского государственного и церковного строя. На Страстной неделе Великого поста я пришел в церковь и пожелал в Великую пятницу исповедаться и причаститься Святых Тайн. У нас было два священника. Я подошел к протоиерею. Ничего не подозревая, начал ему исповедоваться. Во время исповеди я ему сказал, что я не верю в святость Александра Невского, Владимира святого, царевича Дмитрия, Бориса и Глеба, последние пали от острия меча из-за политических целей, а первые свою святость не оправдали жизнью. «Не верить в их святость — верх безбожия», — ответил мне протоиерей. «Да, батюшка, я не верю им, не верю им еще и потому, что от них исходит война и всякое насилие». Он разрешил меня от моих грехов, в субботу великую причастил меня, а на третий день по его доносу меня арестовали, осудили, лишили всех прав состояния и как политического ссылают на каторгу. Вы знаете, батюшка, я после суда отрекся от церкви и от всего христианства, — арестант прослезился. — Мне было жаль, очень жаль христианства, но такого христианства, где священнослужители через исповедь кающихся лишают всех прав и состояния последних, я его проклинаю и не хочу о нем даже думать. Что же это такое? Во что священнослужители превратили таинство Церкви Христовой? Неужели Христос установил таинство покаяния для того чтобы им ограждать царей, королей и предавать ужасным страданиям и тюремной, каторжной жизни людей, которые в этом таинстве желают найти себе очищение грехов и примирение с Богом? Ах, Боже мой, страшно подумать! Что же это за христианство, которое обслуживает всех самых злейших бесчеловечнейших насильников мира сего и их опричников? Теперь я не могу, не могу, мой милый батюшка, ходить в церковь и слышать только одно: «благочестивый Самодержец», «Святейший Синод», «христолюбивое воинство», «покорити под ноги всякого врага и супостата» и т.д. Для меня лучше бы дохлая собака в алтаре была, чем я слышу эту обоготворяемую низость, — арестант замолчал. Ему было тяжело. Затем, вздохнул и опять начал продолжать: — Я ведь себя не считдю анархистом, пусть власть была бы, пусть начальство существовало бы, я против этого ровным счетом ничего не имею, но зачем, зачем низводить Христа на степень жалкого служки, который обязан обслуживать этих насильников, кровопийц и тиранов человеческой жизни. А архиереи, им только давай деньги, награждай орденами, дай им власть, и тогда говори: прощай Христос, прощай христианство, идеалистическая утопия, недомыслие и невежество галилейских рыбаков! Я вот как-то совестью мучаюсь, что отрекся от христианства.
— Сын мой милый, не надо малодушничать, предайся терпению, вспомни Христа. Он не проклинал мир, который Его распял, а молился за него. Наши проклятья людей есть признак нашей беспомощности и крайней ограниченности нашей силы по отношению друг к другу. Христос бы мог одною своею мыслью уничтожить не только своих врагов, но и весь мир превратить в совершенное небытие и что же? Он молится за своих врагов и не противляется злом злу. Вот в чем заключается непобедимая сила!
— Да, я сознаю это, но у меня душа-то очень измята, вся изуродована, хотя я и сознаю свою вину перед Христом.
— Потом, мой друг, ведь вы страдаете не за политические тенденции, а за свою веру в таинство покаяния! Отсюда, мой друг, вы страдаете за свободу религиозную, дарованную нам с тобою же самим Христом.
— Неужели я косвенно страдаю за Христа?
— Да, мой друг, страдаете за Него. Арестант опустил голову вниз и мне было радостно, как слеза за слезой скатывались с его очей и падали вниз.
— Мне что-то становится легко и светло на душе, неужели вправду я страдаю за религию?
— Да, мой друг, ты страдаешь за нее. Через дней пять после нашего разговора арестант сам встретил меня и показал мне свое письмо, адресованное тому самому протоиерею — своему врагу и верному стражу государственных интересов. Письмо было очень по содержанию нравственное. В нем арестант убедительнейшим образом благодарит отца протоиерея за его любовь к арестанту. Я прочел это письмо, оно поразительно было сильно. Арестант вручил мне его, чтобы я отослал по назначению. Ровно через неделю арестант этот пожелал исповедаться и причаститься Святых Тайн. Мне после этого было очень радостно на душе, когда я увидел, как лицо этого арестанта со дня на день становится светлее и светлее. Ни одной беседы, ни одной проповеди он уже не мог пропустить. Каждый праздник он находился в церкви.
Кроме сего, он стал упражняться кроме церковной, частной своей молитвой. Помню, что Великим постом он три раза причащался. Стал очень говорить. Я ему купил русское Евангелие, он почему-то читал больше всего прощальную речь Христа.
Многие арестанты почувствовали к нему какое-то особое уважение. Как-то он обратился ко мне и спросил меня, как я понимаю Л.Н. Толстого. Я ответил ему: если бы мир так понимал Святое Евангелие, то он наполовину бы был христианином. Арестант улыбнулся, и ничего мне на это не возражая, поклонился мне и пошел обедать. Этот тип почему-то глубоко врезался в мою память. Я его почитал и любил, как своего родного брата.
Автор уже умер.
Можно оставить его мнение при нем.
Я считаю, что души мужчины и женщины очень различны и это даже можно попытаться описать словами.
Но одновременно скажу, что ни одна ни другая не хуже и не лучше.
А в семье обе они научаются друг у друга, взаимно обогащаясь, новыми свойствами.
Душа замкнутого на себе холостяка не так глубока, как душа семейного или душа монаха.
Конечно, бывают варианты женатого и равнодушного, но я имел в виду в идеале.
Вы не можете начинать темы Вы не можете отвечать на сообщения Вы не можете редактировать свои сообщения Вы не можете удалять свои сообщения Вы не можете голосовать в опросах
Новые сообщения или нажать alt+c
FAQ
Поиск
Пользователи
Группы
Правила
Профиль
Войти и проверить личные сообщения
Вход
Всё ещё думаю, какими же единицами он эту бедную душу-то мерял?
)))))
